Иван Толстой: Александр, о чем сегодня говорит Америка?

Александр Генис: Она не говорит – она кричит, она плачет, она смеется. Идет суд над бывшим президентом Трампом. Сейчас, прямо в эти дни, устроен общенациональный юридический ликбез. Каждый день мы узнаем новое о процедуре суда. И чем больше я об этом узнаю, тем больше я уважаю независимый суд.

Я уже повторял эту историю сто раз, но мне очень она нравится. Приехал американский профессор в Россию (конечно, до войны это было), чтобы помочь построить этакую Силиконовую долину в России. Его спросили: "Что первым делом надо сделать?" Он говорит: "Завести независимый суд". Ему говорят: "При чем тут суд? Мы же про экономику, про технологии, про что угодно, но не про суд же". Он ответил: "Вы хотите получить молоко без коровы".

Независимый суд – это и есть та самая корова, которая питает американскую демократию. Мы видели, как выбирали присяжных. Оказывается, им задают по 30–40 вопросов прежде, чем они могут заняться своим делом. Вопросы такие, например: какое у вас хобби? Какие газеты вы читаете? Но ни в коем случае нельзя спрашивать, за какую партию вы голосуете. Короче говоря, это ужасно интересный и познавательный процесс.

Что касается сути дела, то у всех свое мнение по поводу обвиняемого. Например, у Трампа. Назвав себя невинной жертвой, он сравнил себя с Христом, с Навальным и с Манделой. Потом добавил, что когда он входит в здание суда, то даже полицейские рыдают от жалости к Трампу. Короче, из процесса получается многожанровое представление: то ли драма, то ли комедия, то ли аттракцион.

Но все не так просто. Я все время пытаюсь понять людей, которые придерживаются противоположных моим взглядов. Недавно, в разгар этого процесса, я специально отправился в глушь. Хотя она располагается всего в часе езды от Нью-Йорка, это провинциальное захолустье. Здесь начинается “Трампленд” и живут трамписты. Возле каждого дома плакат "Голосуйте за Трампа", "Байден должен гореть в аду”, то же на бамперах грузовичков. А вокруг благодать, тишина, покой, подстриженные лужайки, ухоженные дети, школа, как дворец съездов, спортивные площадки олимпийского размера. Это типичная чистая и провинциальная Америка.

Вот я и задумался над тем, что же они находят в Трампе. Мне кажется, что если посмотреть на Америку их глазами, то в первую очередь мы обнаружим недоверие к Вашингтону, недоверие к властям, которые заставляют их жить не так, как они хотят. Ну, скажем, сегодня очень влиятельна в Америке этакая “партия родителей”, которым страшно не нравятся происходящие в американских школах “уроки смирения”. На них маленьким ученикам объясняют, что все белые дети – привилегированные, поэтому они должны объяснять в классе афроамериканцам, в чем заключаются привилегии тех, которые растут в белых семьях. Я представляю себе, как это может раздражать.

Для многих Трамп – олицетворение протеста. Я бы сказал, что он играет примерно ту же роль, что в начале своей карьеры играл в России Жириновский.

В конце концов, американцы с самого начала своей страны, прямо с Конституции предусматривали борьбу с тираническим правительством. Конечно, Трамп – возбудитель беспорядков, проводник анархии, но для некоторых это творческий беспорядок, а сам Трамп – мститель и жертва в одном лице. Как раз сегодня я прочел, что у него золотой унитаз. (С поэтикой телесного низа, как сказал бы Бахтин, что-то происходит. У Путина золотой ершик для сортира, у Трампа – золотой унитаз.) Но при этом он выглядит жертвой правительства, и чем больше он сидит в суде, тем выше его рейтинг.

Что будет дальше, никто не знает. Нет прецедента в истории Америки. За уголовное преступление судят бывшего и, возможно, будущего президента. Может быть, он попадет в тюрьму. Где будет эта тюрьма, кто будет его охранять? Все это вопросы, которые не предусмотрены американской жизнью и судебной практикой. Неудивительно, что страна бурлит. Тем более что ко всему этому на лучшие вузы страны обрушились протесты пропалестински настроенных студентов. Но эта тема заслуживает подробного разговора.

Иван Толстой: Можно ли себе психологически представить президента, сидящего в тюрьме, из узилища управляющего страной, тем самым управляющего своими охранниками?

Александр Генис: Это очень сложная проблема, потому что, сидя в тюрьме, он не может править государством, значит, что-то тут не так. Сейчас золотое время для юристов, которые все выдвигают ту или другую теорию. Тем более что Трампа могут еще до приговора посадить в тюрьму за то, что он не подчиняется распоряжению судьи. Пока его штрафуют, но штраф – это, конечно, ничто. В конце концов, его могут посадить на 30 дней за решетку. Спрашивается: что будут делать секретные агенты, которые его охраняют? Они тоже будут сидеть в тюрьме вместе с ним? Обсуждается даже вариант особой тюрьмы для одного человека – Трампа.

Когда Солженицын жил в Америке, он сказал, что нет ничего страшнее здешней юрократии, власти юристов. Но я смотрю на то, что происходит сегодня, и думаю, что лучшее, что может случиться с Америкой, – ее суд, который позволяет жить в демократии и не воевать друг с другом. Представляете, какая Америка разная: я на час отъехал от Нью-Йорка – и это уже совершенно другой мир. Только уважение к суду, только полностью независимый суд делает демократию возможной.

Так начиналось с самого начала демократии, когда Афина в Древней Греции учредила суд присяжных – это сделала сама богиня, если верить Эсхилу. Конечно, суд тоже может ошибаться, в тех же Афинах Сократа приговорили к смерти, но все-таки суд – это лучшее, что есть в демократии. Я всегда доверяю суду, в отличие от многих моих знакомых среди наших соотечественников. Например, один ученый, эмигрант с моим стажем, мне сказал, что судьи Трампа такие же преступные, как сталинские судьи во время процессов 1930-х годов. Вот с этим мне примириться труднее всего.

Иван Толстой: Хорошо, дело Трампа – это, в конце концов, политика и социология, а есть и тихие заводи, культурно-исторические. Нью-Йорку исполнилось 400 лет. В Нью-Йорке, в Америке вообще это имеет какое-то значение, обсуждается ли такая юбилейная дата?

Александр Генис: Вне всякого сомнения. 400-летие Нью-Йорка, вернее, Нового Амстердама, который стал потом Нью-Йорком, – это очень важная дата в истории всей Америки. Голландия того времени была примером для политического и социального строя новой страны. К XVIII веку жители Амстердама были в четыре раза богаче, чем жители Парижа. Тоннаж торгового голландского флота был больше, чем совокупный тоннаж почти всех стран тогдашней Европы.

Голландский пример сыграл очень важную роль в американской истории в первую очередь, потому что в Новом Свете заимствовали у голландцев их ценности: стабильность, эгалитарность, запрет на роскошь, децентрализацию, опору на средний класс – все это были свойства голландского государства. Интересно, что до XIX века в Голландии не было памятников героям на конях: считалось, что это нескромно. Все эти, в сущности, протестантские ценности лежат в основе Америки до сих пор.

Характерно, что у нас Метрополитен полон голландских картин, потому что основателями музея были протестанты, которым очень нравилось голландское прошлое, и они собрали великолепную коллекцию: у нас лучший Рембрандт, по-моему, за пределами Европы. На его портретах видно, что такое роскошь для Голландии: это – филантропия. Нельзя хвастать богатством, но можно гордиться благотворительностью. Нельзя носить разноцветные одежды, но можно, как на картинах Хальса, одеваться в костюмы, где 20 оттенков черного. И все эти картины должны быть доступны простому народу. Ведь в Голландии даже в крестьянских домах висели картины, эта страна была совершенно одержима своей живописью. Поэтому музей Метрополитен до сих пор практически бесплатный: для того чтобы жителю Нью-Йорка попасть в Метрополитен, нужно что-то заплатить – можно один цент, можно десять центов, можно доллар, можно сто долларов, сколько хотите. И это говорит тоже о демократизме Голландии.

Правда, эта привилегия теперь доступна только для жители Нью-Йорка. Туристы должны платить за билеты.

Наконец, что же осталось от Голландии сегодня в Нью-Йорке? Несколько названий улиц плюс память о голландском губернаторе – одноногом Питере Стёйвесанте: его имя носит лучшая школа в Нью-Йорке. Увы, не осталось дерева, под которым была совершена знаменитая сделка, когда голландцы купили у индейцев в Ленапе остров. Дерево, к сожалению, исчезло, оно сгнило и упало еще в 1934 году, но камень на этом месте стоит до сих пор, там доска, где выбита вся эта история: индейцы, их отношения с голландцами.

Сейчас спорят: обманули голландцы индейцев или не обманули? Сложный вопрос, потому что они им дали стеклянный бисер, которого не было во всем Новом свете, – это было дороже, чем что бы то ни было, уникальный товар. А Манхэттеном индейцы не дорожили: болотистая земля, каменистая, ничего хорошего там нет, кроме одного ручья, где можно собирать моллюски. Ручей этот называется теперь Бродвей.

Вот это почти все, что осталось нам от голландцев, не считая, конечно, пончиков. Потому что все американские doughnuts, которые ест каждый полицейский утром с кофе, пришли из голландской кухни, обильной и вкусной.

Иван Толстой: Фабрика кино. Одному из самых знаменитых американских актеров Голливуда Марлону Брандо исполнилось сто лет. Что значит он для такого преданного кинозрителя, как Александр Генис?

Александр Генис: Более темпераментного в истории искусства актера не было вообще. Представить себе человека, у которого было бы больше сырых эмоций, я не могу. Есть интересная история о том, как Коппола хотел пригласить Марлона Брандо на роль крестного отца. Но это было сложно сделать, потому что у того был строптивый характер. К тому времени он был уже безумно знаменитым, но его не любили режиссеры. Брандо путал строчки, собачился из-за сценария, все время был чем-то недоволен. Все-таки Коппола решил его попробовать. Они завели актера в комнату, где были спрятаны камеры, и оставили одного. Брандо встал, достал расческу и стал причесываться. Вот и все. Но, когда они посмотрели снятое на пленку, выяснилось, что Брандо – это лев в ненадежной клетке, настолько он был страшен и опасен. Чувствовалась в нем такая могучая сила, что на это было страшно смотреть.

Я очень люблю фильмы с Марлоном Брандо, и не я один: считается, что это лучший актер ХХ века по многим спискам. Я видел, конечно, "Апокалипсис сегодня", я видел, конечно, "Крестного отца", "Баунти", замечательный фильм,"Трамвай "Желание", по-моему, это его лучший. Но никогда не видал фильм "В порту", а он идет на втором месте по популярности в фильмографии этого актера.

Режиссер Элиа Казан снял картину о том, как живут грузчики, докеры в порту. Порт находится в городе Хобокен, куда я езжу на велосипеде через день. Там до сих пор есть все те места, что выведены в фильме, я их могу узнать, там очень тщательно охраняется старина, там есть и бары, где все это происходило, и набережная, и вид на Нью-Йорк. Фильм в 1954 году получил восемь "Оскаров", он очень знаменит в истории американского кино.

О чем же этот фильм? Я обнаружил, что он чрезвычайно похож на роман Горького "Мать". Речь идет о рабочем, докере, пролетарии, который сначала не понимает, что такое настоящая классовая борьба, а потом осознает. И все кончается тем, что он выводит всех остальных грузчиков на стачку. Но мы, конечно, понимаем этот фильм совершенно иначе, потому что смотрим его сквозь очки советской школы, где нас мучили Горьким.

Для американцев этот фильм совсем о другом. Элиа Казан предал своих товарищей по кино и театру. Во времена маккартизма донес на своих друзей – коммунистов (он сам был коммунистом в свое время), и это предательство ему никогда не простили. Фильм о том, можно ли стучать или нельзя – вот на самом деле потайная история этой картины. Выясняется, что можно, если ради доброго дела. Но вся эта диалектика не очень помогла. Когда Казану давали "Оскара" по совокупности заслуг, то большая часть зала не аплодировала – ему так и не простили тех самых событий.

Марлон Брандо тут ни при чем, он совершенно замечательно выглядит в этом фильме, нельзя оторвать от него взгляда. Знаете, актеры тем и интересны, что их гений необъясним. На каких-то актеров можно смотреть сколько угодно, а какие-то надоедают через две секунды. Вот в русском кино таким был Смоктуновский. На Смоктуновского можно смотреть в любой роли. Но Брандо был, наверное, самым интенсивным актером – вот это и есть то, ради чего его звали в фильмы, это то качество, благодаря которому он навсегда остался в истории кино.

Иван Толстой: Книги у нашего изголовья. В то время, когда в России раз за разом, шаг за шагом запрещают все больше и больше книг и авторов, в Америке те же самые авторы разгуливают если не физически перед своими читателями, то, по крайней мере, виртуально на экранах. Я имею в виду, конечно, Владимира Сорокина. Его последний роман "Наследие" был забанен в России, хотел сказать, в СССР, почти как в СССР. А между тем вы недавно участвовали в презентации, Александр, где Сорокин тоже присутствовал.

Александр Генис: Сорокин присутствовал виртуально, через Zoom. Но событие это было очень важное, я давно не видел столько старых знакомых, как в этот раз, потому что все пришли в эту маленькую галерею на юге Манхеттена, чтобы посмотреть на вернисаж, устроенный Гельманом и Сорокиным, где показывали очень интересные работы. Это картины, созданные в сотрудничестве с искусственным интеллектом. Как я понимаю, Сорокин говорил, что нарисовать, а нейросеть это рисовала. Все работы представляли собой экранизации, импровизации, иллюстрации к его книге "Голубое сало".

Знаете, Иван, я о Сорокине пишу с 1984 года, я писал о каждой его книге, считаю его замечательным писателем, первым кандидатом на Нобелевскую премию у русских сегодня. Широкой известности Сорокина мешало то, что его мало знали на Западе. Я давным-давно говорил об этом с Володей, он сказал, что его хорошо знают в тех странах, где был тоталитарный опыт, – в Японии, в Германии, в Австрии, но не в Америке. Сейчас все это изменилось коренным образом, в сущности, благодаря одному человеку. Есть такой молодой переводчик Макс Лоутон, который однажды с огромным трудом прочитал все ту же самую книгу – “Голубое сало" – и решил, что он должен переводить Сорокина. Годы спустя он перевел весь канон Сорокина. Сейчас эти книги широко издаются в Америке, где Сорокина знают все больше и больше за пределами славистских кафедр. Это большое событие для русской литературы. На этом вернисаже я видел, как внимательно американцы смотрят на картины Сорокина и покупают его книги – тут же продавались, на английском языке "Голубое сало".

Что главное в этой книге? Дух, ставший плотью. В романе речь идет о том, как в будущем из клонов знаменитых русских писателей генетики-гэбисты в своих неясных, но гнусных целях выращивают некую субстанцию "голубое сало". Это "голубое сало" присутствует на всех работах вернисажа. Сорокин написал эту книгу на рубеже веков, но, как всегда, он смотрит в будущее. Сорокин предсказал нынешнюю ситуацию, когда путинский режим пытается использовать русскую классику как ресурс в войне с Украиной. Толстого подверстали туда: “Крымская война – значит, Крым наш”. Бродского – “На независимость Украины", Пушкина – “Клеветникам России”. То есть русскую классику пытаются превратить в тоталитарных писателей, которые поддерживают Путина. И то, что это предсказал Сорокин четверть века назад, конечно, поразительно.

Интересна и сама по себе идея сотрудничества человека с искусственным интеллектом. Она кажется пугающей. Как это вдруг у нас отбирают то, чем мы отличаемся от машины, – творчество. Но так было уже давно. Когда в XIX веке появился фотоаппарат, то это был жуткий удар по художникам. Это был вызов, на который нужно было ответить: в мире появилась нефигуративная живопись, фотоаппарат не мог ее заменить. Когда появилось кино, это был жуткий удар по театру, потому что ну какой театр нужен, когда все можно показать в таком гиперреалистическом искусстве. Но в ответ на это появился скупой театр, театр Беккета, театр абсурда, и он противостоял кино.

Я думаю, что вызов искусственного интеллекта приведет к каким-то новым видам искусств. Мы не знаем каким, но что-то должно произойти такое, чем человек оправдает свое существование перед машиной. Очень интересно наблюдать за тем, как это происходит прямо на наших глазах.

Иван Толстой: Да, это крайне интересно, когда человечество думает о каких-то новых формах существования, самопрезентации, освоении окружающего мира, в то время как в такой, казалось бы, стране, которая двигалась семимильными шагами вслед за моднейшими, современнейшими, интереснейшими технологиями и достижениями, я имею в виду, конечно, Россию, все скатывается в какие-то совершенно лютое средневековые, неправдоподобные, кошмарные времена.

Выходит книга, посвященная знаменитому кинорежиссеру Пазолини, в ней некоторые страницы, некоторые строки замазаны черной краской, а Борис Куприянов, известный эссеист и книготорговец, выпускает остроумнейшую из всех рецензий, которые я за последние годы читал. Он выпускает рецензию, в которой всего несколько слов. Все остальное замазано черной краской. И ты не знаешь, плакать или смеяться от такой находки. По-моему, каждый критик хотел бы выпустить такую рецензию, но это можно, естественно, из остроумия, сделать один раз в жизни.

Александр Генис: У меня жена с ужасом спрашивает: “Ну кто купит такую книжку?" Я бы купил. Это же экспонат для будущего музея интеллектуального террора.

Иван Толстой: В фейсбуке все уже кинулись покупать эту книгу, кажется, она стала дефицитом, потому что это артефакт невероятный. Но невероятный потому, что все надеются, что нормальные времена вернутся. Я, по крайней мере, надеюсь.

Наша следующая рубрика – "У нас в Нью-Йорке". На апрель пришлось несколько юбилеев, один из них – 80-летие Соломона Волкова, музыковеда, писателя, многолетнего участника программ Радио Свобода и соведущего вместе с вами, Александр, программы "Поверх барьеров". В чем оригинальность Соломона Волкова, по-вашему?

Александр Генис: Я Соломона знаю больше 40 лет, работал с ним больше 20 лет, а может быть и 30, я уже сбился. И мы ни разу в жизни не поспорили. Это не значит, что у нас не было разногласий – еще каких! – но это были творческие разногласия. Соломон очень терпимый человек – и это, по-моему, совершенно замечательное качество.

Во-первых, Соломон знает всех, начиная с Шостаковича вплоть до наших современников. Интимное знание творческих людей делает его совершенно замечательным собеседником для всех. Об этом свидетельствует моя любимая у него книга – “Диалоги с Иосифом с Бродским”. Без этих бесед мы уже не можем представить себе Бродского. Это такой Эккерман современный – Соломон не любит, когда его с ним сравнивают, но сам я очень ценю Эккермана и все равно это делаю.

Волков умудряется говорить с людьми о том, что им интересно, не ему, а именно им интересно. Я его расспрашивал, как он это делает. Он говорит: "Это трудная подготовка. Каждый раз, когда я приходил к Бродскому записывать очередную сессию разговоров, у меня потом кровь из носу шла от усталости, от ужаса. Потому что разговаривать на таком уровне очень трудно".

Я знаю это и по собственному опыту. Я когда разговаривал с Бродским, то потел от ужаса, потому что догнать его мысли было очень трудно. Но Соломону это удается.

Посмотрите, какой замечательный он сделал диалог с Евтушенко, ведь это поразительно. Он написал книгу разговоров с Бродским, а потом книгу разговоров с Евтушенко. Но они же враги, противники! Однако уважение Соломона к обоим позволило сделать эти замечательные книги, которые необходимы русской культуре.

Ну и еще одно: мы же всегда говорили о музыке. Соломон всегда умудряется говорить о ней так, что все понятно и такому простому человеку, как я, который не знает нотной грамоты. Тем не менее я за эти годы стал меломаном из-за Волкова. Он в каждой передаче объяснял красоту квартета Шостаковича, балета Прокофьева или дерзкие опыты Стравинского. Это было так интересно, что у микрофона мы часто забывали про него вообще, потому что это были образовательные беседы. Подводя итог, я скажу, что разговорный жанр Соломона Волкова стал незаменимым артефактом российской культуры.

Иван Толстой: В апреле был еще один грандиозный юбилей – 125 лет со дня рождения Владимира Набокова. Александр, вы уехали в эмиграцию в 1977 году, Набоков был еще жив или только-только скончался, но тем не менее в середине 70-х набоковские книги ходили по рукам в Советском Союзе. Удалось ли вам за хвост их ухватить еще в Риге?

Александр Генис: Это сама по себе замечательная история, потому что книгу Набокова дал мне человек по фамилии Маркузе, племянник того самого философа Маркузе. Я ему очень благодарен, теперь об этом можно рассказать, в советское время было опасно: от него мы получали весь самиздат, не весь, но, во всяком случае, очень многое. В юности Маркузе был студентом медицинского факультета, он был рижанином, но учился в Италии. В 1940 году Маркузе приехал навестить маму с папой, но тут в Латвию вошли советские войска, его посадили на 10 лет. Он их отсидел, стал виртуозом-протезистом в лагере. Замечательный человек. И вот через него мы получали все редкости самиздата, в том числе "Лолиту" Набокова.

Эта книга на меня произвела очень странное впечатление. Я, конечно, слышал про Набокова, но совершенно не представлял себе, о чем и как он пишет. Мы думали, что Набоков – это второй Бунин, эмиграция, ностальгия, темные аллеи. Но "Лолита" ничего общего с этим не имеет.

Отчасти моя реакция была вызвана тем, что все мы тогда увлекались Америкой и хотели ее узнать как можно ближе. Я прочитал "Лолиту", но не нашел Америки там вообще. В то время был моден травелог Стейнбека "Путешествие с Чарли в поисках Америки". Вот по этой книжке мы и правда изучали Америку – как она живет, какие там люди, как все выглядит.

Но у Набокова действие происходит нигде – это не в Америке и ни в одной другой стране. Больше всего там мотелей, что и неудивительно. Набоков тогда в них жил. Они ездили с женой по Америке, ловили бабочек, по вечерам писатель забирался в машину и на карточках сочинял свою “Лолиту". В этой книге Гумберт описывает мотели с понятно нарастающим пафосом: "чистые, ладные, укромные прибежища, идеально подходящие для спанья, пререканий, примирений и ненасытной беззаконной любви". Здесь скопился весь горький сарказм Набокова: банальный до пошлости мотель стал его герою "райской кельей", где он мечтал бы остановить мгновенье.

Когда я сам приехал в Америку и прочитал "Лолиту" уже здесь, у меня осталось точно такое же впечатление. Действие происходит в искусственной стране, которой никогда и нигде не было. Это характерно для Набокова в целом, потому что в нем есть некий герметизм такой. У меня есть товарищ, американский писатель южноафриканского происхождения, я говорю: "На каком языке пишет Набоков – на американском английском, на европейском английском, на британском английском?" Это же все разные языки, особенно для человека из Южной Африки, у которого свой английский язык.

Приятель говорит: "Набоков пишет на языке, которого не существует, – это набоковский язык, набоковская страна, набоковские герои". И именно поэтому Набоков нигде. Эта его “нигдешность” и представляет особый интерес для и американского, и русского читателя.

Интересно, что у Бродского была схожая история, я спрашивал его студентов: "Как вам английский язык Бродского?". – "О, замечательно! Ничего общего не имеет с английским языком, конечно, но это замечательный язык, он расширил английский язык”. Набоков создал свою Америку, со своим английским языком. Он в письме сестре однажды написал: "Америка – замечательная страна". И добавил: "Для пикников".

С "Лолитой" у меня такие отношения и остались – сложные и непонятные. Эта книга загадочная, она такой была и для самого Набокова, во всяком случае, по его словам. Он однажды сказал: "Если бы я знал, что эта книга наделает столько шума, то сделал бы Лолиту коровой или велосипедом". Я думаю, что он лукавил.

Рад добавить, Иван, что юбилей Набокова не прошел бесследно для нашей эмиграции. В Нью-Йорке литературный театр Ирины Волкович “Диалог” представил публике любопытный спектакль. Это сценический монтаж из стихов, интервью, воспоминаний и рассказов Набокова. Особый интерес вызвала инсценировка рассказа молодого писателя “Наташа”.

Этот опус не так давно, в 2008 году, нашли в набоковском архиве и напечатали в “Новой газете” Муратова. Рассказ относится к берлинскому периоду жизни автора. Интересно, что в этой прозе отчетливо слышатся мотивы и интонация эмигрантской прозы Бунина, с которым Набоков позже не хотел иметь ничего общего.

Так или иначе, театральная премьера по Набокову оказалась очень кстати в этом юбилейном для него году.

Иван Толстой: В Нью-Йорке прошел вечер, посвященный известному в свое время журналу "Время и мы". Почему я вас об этом спрашиваю? Потому что существует один из номеров 1979 года, на обложке которого вы изображены вместе с вашим соавтором Петром Вайлем. Какие вы здесь молодые!

Александр Генис: Не то слово!

Иван Толстой: Кто сделал этот снимок?

Александр Генис: Марианна Волкова, жена Соломона, конечно. Наш замечательный фотограф. В этой подборке есть масса ее фотографий с Брайтон-Бич. Под одним снимков надпись: "Наши соотечественники на Брайтон-Бич фотографируются возле фанерного волка из мультфильма "Ну, погоди!". То есть можно уехать в Америку, но нельзя променять героев советских мультфильмов на Микки Мауса.

Иван Толстой: Скажите, журнал "Время и мы" пережил свое время или остался там – в истории эмиграции?

Александр Генис: Он подает пример сегодняшней эмиграции, релокантам, как теперь они называются. По-моему, о журнале важно именно теперь вспомнить. Я участвовал в этом вечере, потому что семья Перельмана: вдова, его дочка, его внучки – все участвовали в празднике. Там были представлены обложки журналов "Время и мы", которые в том числе делал Вагрич Бахчанян. Конечно, обложки Вагрича Бахчаняна – это отдельное достояние культуры. Но главное – отметить подвиг Виктора Перельмана: 250 номеров. Сегодня его опыт позволяет понять, как устроена эмигрантская литература.

Я говорю об этом с горечью, потому что еще недавно мы думали, что больше нет эмигрантской литературы, что все русла литература соединились, чтобы стать просто отечественной словесностью, где бы она ни сочинялась. Но сейчас мы видим, что все откатывается назад, и литература эмигрантская еще как стала важна.

Эмигрантская литература Третьей волны началась с того, что печаталось все, что запрещено было в России. То есть политическая литература. Понятно, что Солженицына надо печатать, а не эстетские опусы. Но вскоре возникла эстетическая потребность. Понадобилась та литература, которая бы существовала самостоятельно, по своим собственным законам. Перельман очень тонко почувствовал эту потребность, поэтому у него печатались все. Слава Довлатова началась с Перельмана, его рассказы печатались во "Время и мы" постоянно. И мы с Вайлем там публиковались все время, потому что это была политически неангажированная литература. Такая она и должна быть, потому что это и есть альтернатива и цензурной, и бесцензурной литературе. Перельман именно этим и занимался в своем журнале – просто литературой.

Я думаю, что его пример необходим сегодня, когда все время появляются новые издательства, новые журналы, когда расцветает заграничная литературная жизнь и ее литературный быт. Поэтому я с радостью поздравляю всех, кто еще не знает про Перельмана, и хочу сказать, что все номера “Время и мы” доступны в интернете, можно прочитать каждый номер и узнать массу интересного из этого исторически бесценного журнала.